Вячеслав Демидов - Как мы видим то, что видим [издание 3-е , перераб. и доп.]
Последняя фраза – пример фетишизации языка, фетишизации мышечного действия. Чего только стоит слово «лишь»! Конечно, если речь идет о слепом или слепоглухонемом ребенке, авторы правы. Но у зрячего младенца самые первые, самые непосредственные впечатления о предметах складываются все-таки на основе зрения!
Наука давно уже продемонстрировала несостоятельность рассуждений взрослых о «сумбуре», который-де свойствен зрению новорожденного. И если говорить о собаке, то сначала ребенок видит ее (порой на картинке или в виде игрушки), и только потом в его мозгу возникает связь между зрительным образом собаки и ощущением от ее шерсти. Слов нет, ребенок никогда не узнает, какова шерсть на ощупь, если не будет щупать ее, но для того чтобы действие было осмысленным (хотя бы удовлетворяющим любопытство), оно должно чем-то направляться, и это «чем-то» – прежде всего зрение.
Именно зрение расставляет в определенном порядке множество ощущений, получаемых живым существом, показывает их взаимосвязи. Благодаря зрению части предмета получают свое значение как элементы целого, а сам предмет соотносится с фоном, то есть находится в окружении других предметов.В итоге благодаря фону все предметы и их зрительные образы приобретают для человека личностный смысл, присущий той или иной ситуации: одно дело увидеть пистолет в витрине музея и совсем иное – в руке бандита...
А что же язык? Еще в 1864 г. Хьюлинг Джексон впервые высказал мысль о том, что именно зрение служит учителем языка, а не наоборот. Он полагал, что человек бессознательно оперирует образами, которые потом превращаются им в речь.
Действительно, когда слепоглухонемых детей учат пальцевой азбуке, они ощупывают предметы и скульптуры, в результате чего формируют свои, нам малопонятные образы внешнего мира. Но, несмотря на это, мир таких детей существенно ограничен. Он ущербен именно из-за отсутствия зрительных картин, сколь бы широко ни умели они пользоваться словом.
Вот свидетельство – книга «Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир», написанная слепоглухонемой женщиной, кандидатом наук Ольгой Ивановной Скороходовой:
«Когда я бываю в музеях, и тот, кто меня сопровождает, хочет пересказать мне изображение на какой-либо картине, я слушаю с интересом, но не всегда представляю картину такой, какова она в действительности.
Если на картине изображены предметы, которые я раньше осматривала* (например, люди, животные, деревья, тропинки, знакомые мне птицы), тогда и составляю приблизительное представление о картине. Если же на картине изображается, например, солнечный восход или закат, различные пейзажи или бушующее море с погибающим пароходом, тогда я представляю совершенно гладкую поверхность полотна картины, к которой прикасаюсь руками, а солнце или море представляются мне отдельно, независимо от картины, и такими, какими я их воспринимаю в природе: солнце согревает меня своими лучами, а море плещется у моих ног, обдавая меня каскадами брызг; мне чудится даже специфический запах моря.
* То есть ощупывала. – В.Д.
Уходя из музея, я могу вспомнить о картинах, и мне они представляются в таком же размере, в каком я их воспринимала: представляется стекло, если картина была под стеклом, представляется рама – гладкая или с инкрустациями, но не пейзажи, т.е. не красивые виды; мне вспоминается только содержание, только смысл описания да еще тень чего-то неясного... Но поскольку я пользуюсь языком зрячих и слышащих людей, поскольку я читаю художественную литературу, то вполне могла бы рассказать – и, вероятно, не хуже зрячих, – о какой-то картине <...> тем же языком, теми же фразами, что и видящие и слышащие люди. Слушающий меня человек, наверное, не поверил бы, что я никогда не видела данную картину глазами. Однако я в своих работах пишу только правду и не хочу приписывать себе то, чего я не видела и чего не представляю».
Совершенно иначе выглядят образы окружающего мира у человека, не слепоглухонемого от рождения, а ослепшего в зрелом возрасте:
«Я очень хорошо помню краски. Всегда спрашиваю об оттенках – светлая краска или темная, блестящая или пастельная. Прошу, чтобы сравнили мне цвет с каким-нибудь предметом, который я помню с того времени, когда видела. И воображаемый цвет как бы возникает где-то в середине головы. А если напрячься, он переносится как бы под веки. У Пруса я читала, как для слепой девушки вишня была просто круглой и гладкой. Для меня она осталась темно-красной, блестящей. Если я в комнате, я вижу мебель, о которой знаю, что она здесь стоит. Вижу окно, дверь, сидящих людей... Когда хожу на прогулку и спутник рассказывает мне о том, что вокруг, я представляю себе то, о чем он рассказывает, но только не сразу, а спустя несколько времени. Я могу представить себе красивый пейзаж или какую-нибудь вещь, но восхититься сразу же скульптурой не могу: ведь я ощупываю ее, поэтому вижу только фрагменты. Мне нужно сложить их вместе. А насколько это «вместе» похоже на действительную скульптуру, сказать мне трудно. Но вот – знаю, что такое перспектива. Знаю, что стена деревьев становится в перспективе все меньше, а деревья чем дальше, тем как бы больше прижимаются друг к другу. Это я могу себе вообразить. Я могу это сделать, но только если прикажу себе, и тогда воображаю. А если хочу представить то, что когда-то видела по-настоящему, глазами, – это не нужно складывать из кусочков. Я вижу это где-то в глубине головы. А потом переношу все это под веки».
Что зрительные образы и их словесные обозначения прочно связаны, говорит такой факт. Когда глухонемых детей обучают говорить с помощью пальцевой азбуки, они усваивают только те значения слов, которые воспринимали наглядно. Затвердив, что «поднять» – значит нагнуться и взять что-то с пола, они не понимают выражений «поднять руку», «поднялась температура»; если слово «ручка» запоминалось как «ручка для письма», вызывают недоумение сочетания «ручка кресла», «ручка девочки», «ручка двери». Да и мы с вами, если никогда не слышали, что моряки называют скамейку для гребцов в шлюпке и отмель вдали от берега «банкой», сочтем бессмысленными выражения «Сев на банку, Вася взял в руки весла» и «Корабль угодил на банку»: полисемия, как называют лингвисты это свойство слов, – штука коварная. Помочь способны либо картинка, нарисованная художником, либо описание, то есть картинка в словах.
И человек рассказывает: «Вот значит... сначала мы, значит... туда... потом потихоньку-потихоньку... а они уже там, и вот вдруг... ах!! и потом ничего!... а потом ой, ой, ой, как было... а потом... вот... немножко-немножко... а потом... лучше-лучше... и вот видите, как сейчас?!» Непонятно? Наверное, вы все поймете, если узнаете, что это боец рассказывает, как его ранило, как его лечили. У него поражена левая височная область мозга. Клинически характерный признак – выпадение существительных. Человек не может назвать, то есть обозначить абстрактным знаком ни одного предмета.
Рис. 73. Прибор фиксирует, какие области коры головного мозга участвуют в актах зрения, слуха и речи. Чем ярче цвет, тем активнее нейроны
А мы знаем, что именно левая нижневисочная кора формирует зрительно-абстрактные образы предметов, причем эти абстракции низшего ранга объединяются словами в более высокие, так что образы «лошадь бегущая» и «лошадь стоящая» превращаются в словесно-зрительную абстракцию «лошадь», объединяющую всех возможных лошадей в любых положениях, видимых с любых точек.
Для расстройств в левой височной области типичен и такой симптом, как «незрительность» слова, потеря связи между звучащим или написанным словом и зрительным образом (хотя сами предметы человек видит, может отличить один от другого: то есть конкретные, сиюминутные представления не задеты). Больному показывают карточку, на которой написано слово «нос», громко читают это слово, и просят показать этот предмет, а в ответ слышат: «Нош... нож... ноз... ношт... Не знаю, что это слово означает...» Потеря зрительных абстракций в левом полушарии делает невозможным представление в правом конкретного образа – того самого, который человек способен вообразить себе зрительно.
Характерно, что при более легких поражениях такие больные теряют способность к разделению понятий в больших областях, называемых семантическими полями. У лингвистов так обозначаются гнезда слов, объединенных каким-то весьма общим, весьма абстрактным признаком. В семантическое поле «домашние животные» входят слова и образы «кошка», «собака», «корова», «коза» и так далее. В зрительной системе эти образы разделяются с помощью сложных признаков – выход в ту или иную область многомерного пространства этих признаков идет методом дихотомического деления, то есть «по дереву». Если «дерево» повреждено, человек не отличит находящихся на соседних «ветвях» собаку и кошку. И действительно, больной говорит «кошка» на картинку, где изображена собака, вместо слова «скрипка» у него всплывает «маэстро», вместо «концерт» – «спектакль»...
